лютно правильными тезисами, есть целый ряд неточностей. Основной тезис: человеческий язык не имеет ничего общего с животной сигнализацией. Думается, этот тезис совершенно правилен, как и критика попыток семиотиков увидеть системность в сигналах животных.
Далее Б. Ф. Поршнев переходит к психологическому анализу процесса интериоризации и роли общения в формировании высших психических функций. Здесь, однако, возникают неточности. То, что говорится о внутренней речи, приблизительно и не расчленено. Из тезиса А. Н. Леонтьева, что язык есть необходимое условие и субстрат сознания, автор делает вывод: «Но это означает, что вообще психика человека базируется на его речевой функции. Сознательные (произвольные) действия, избирательное запоминание, произвольное внимание, выбор, воля — психические явления, все более поддающиеся научному анализу, если речевое общение людей берется как его исходный пункт» (стр. 150). Таким образом, язык, «речевая функция», речевое общение — все отождествляется1. Но в том-то и особенность языка, что он есть единство общения и обобщения (Л. С. Выготский), что он постольку может (у человека) использоваться в коммуникативной функции, поскольку используется в функции познавательной—и наоборот. Язык, языковый знак как бы «поворачивается» разными сторонами в зависимости от задачи деятельности, от проблемной ситуации. Поэтому бессмысленна альтернатива: речь ли — орудие мышления или мышление—плод речи? Ни то, ни другое — или, если угодно, и то, и другое.
Итоговое положение: «В психике человека нет ни одного уголка и в низших, как и в высших, этажах, который не был бы пронизан воздействием его общения с другими людьми. А канал этого общения... — речевая связь» (стр. 156). Таки не так! Вернее, так — но с оговорками, снимающими абсолютность тезиса, столь важную для автора.
Далее Б. Ф. Поршнев сопоставляет труд и деятельность и отмечает, что формула «вначале было дело», представляющаяся многим подлинно материалистической, может быть совершенно неверной, если мы берем за исходный пункт деятельность изолированного индивида. Здесь ав-
---------------------------------------------------------------
1 Не говоря уже о том, что произвольные действия приравниваются к сознательным, а человеческая память сводится к избирательности
стр 53
стр 45|оглавление|стр 46|стр 47|стр 48|стр 49|стр 50|стр 51|стр 52|стр 53|стр 54|стр 55|стр 56|стр 57|стр 58|стр 59|стр 60
вых, он неправомерно отождествляет общение и речь. Между тем, несомненно, прав К. Маркс, когда он настаивает на первичности материального общения, «вплетенного» в практическую деятельность (в современной марксистской литературе этот вопрос анализировал чехословацкий психолог Я. Яноушек). Из того, что членораздельная речь появляется лишь у Homo sapiens, совершенно не следует, что общение не было возможно на базе других средств. Здесь Б. Ф. Поршнев, как ни странно, совершает ту же ошибку, против которой он выступал выше, — а именно, переносит в доисторическое прошлое данные современности (метод «атрибута»)1.
Во-вторых, автор делает еще одно распространенное, но неправомерное отождествление: «второй сигнальной системы, то есть речи». Никто не сомневается в важности понятия второй сигнальной системы, но это не синоним речи, а одна из физиологических предпосылок речи.
В-третьих, Б. Ф. Поршнев явно переоценивает роль общения (речи), когда он утверждает, что опосредствованность обществом отношения человека к природе, социальная природа практической деятельности человека «осуществляется через речь» (стр. 115). Мы не имеем возможности подробно анализировать этот ошибочный тезис; отошлем читателя к известной книге А. Н. Леонтьева2, где предложена альтернативная, на наш взгляд, более убедительная концепция.
Анализируя психологическую структуру трудовой деятельности, Б. Ф. Поршнев совершенно правильно говорит о сознательной цели как особенности человеческого труда. Только едва ли можно согласиться с автором, когда он безоговорочно утверждает, что «...сознательная цель есть интериоризованная форма побудительного речевого общения, команды, инструкции» (стр. 120). Это так, но у современного человека. Видимо, в филогенезе все было значительно сложнее3.
В дальнейшем автор развивает эту мысль более детально. Он начинает с анализа соотношения человеческого языка и коммуникации животных. Здесь, наряду с абсо-
------------------------------------------------------
1Кстати, те лингвистические работы, на которые ссылается в этой части Б. Ф. Поршнев, весьма уязвимы по методу и выводам (напр., работы Я. ван Гиннекена).
2Леонтьев А. Н. Проблемы развития психики, изд. 3. — М., 1972.
3См.: Леонтьев А. А. Возникновение и первоначальное развитие языка.
стр 52
стр 45|оглавление|стр 46|стр 47|стр 48|стр 49|стр 50|стр 51|стр 52|стр 53|стр 54|стр 55|стр 56|стр 57|стр 58|стр 59|стр 60
каких убедительных доказательств, что дело было именно так, а не иначе.
Работая «методом контраста», мы, по Б. Ф. Поршневу, наталкиваемся на две основные трудности. Первая: обманчивая доказательность этнографических параллелей. Автор совершенно прав, когда сетует на излишнюю «наглядность образов» в современной этнографии и указывает на недопустимость апелляции к этнографическим аналогиям без предварительной «внутренней реконструкции» самого этнографического материала. Не зная, что на самом деле архаично в языке, культуре, социальной и социально-психологической жизни якобы первобытных народов, мы то и дело привлекаем современный материал по принципу внешнего параллелизма, забывая, что любое самое «дикое» племя — «не обломок доистории, а продукт истории» (стр. 56). Автор не приводит примеров, но их легко найти. Так, явное недоразумение — идея найти «первобытную лингвистическую непрерывность» в современной Новой Гвинее1.
Вторая трудность: отсутствие адекватных терминов и необходимость применять к доистории термины, адекватные совершенно иной исторической ступени.
Возвращаясь к основному ходу своей мысли, автор еще раз подчеркивает, что переход от животного к человеку — не «нарастание человеческого в обезьяньем» (откуда взялось это «человеческое?»), а «отрицание зоологического, все более в свою очередь отрицаемое человеком» (стр. 59). Нельзя с этим не согласиться. Но где же противоречие с «третьей» концепцией (Я. Я. Рогинский)? Напомним, что, по Рогинскому, первый «скачок» соответствует «первому появлению социальных закономерностей», а второй — полному отказу от закономерностей биологических. Отрицание зоологического имеет социальную природу, а эта социальность, еще связанная с биологией, в свою очередь отрицается новым качеством, связанным с появлением общества, сознания, сознательного труда. Не «тезис — антитезис — антитезис», как получается у Б. Ф. Поршнева, а «тезис — антитезис — синтезис».
-----------------------------------------------
1 Нам уже приходилось подробно анализировать этот вопрос. См.: Леонтьев А. А. Папуасские языки. — М., 1974. — С. 29 и др. Однако сама идея, принадлежащая С. П. Толстову, весьма вероятна. Ср. Леонтьев А. А. Возникновение и первоначальное развитие языка. — М., 1963. — С. 91-94.
стр 50
стр 45|оглавление|стр 46|стр 47|стр 48|стр 49|стр 50|стр 51|стр 52|стр 53|стр 54|стр 55|стр 56|стр 57|стр 58|стр 59|стр 60
Далее автор анализирует проблему обезьяночеловека. Он метко замечает, что она в конце концов свелась к все той же пропасти между обезьяной и человеком. Здесь Б. Ф. Поршнев высказывает ряд соображений о систематике троглодитид: думается, он прав, когда требует отказаться от апелляции к наличию или отсутствию орудий как противоречащей принципам морфологической систематики1, но зато призывает учесть экологические критерии, так или иначе учитываемые при систематике других зоологических видов. Автор предлагает концепцию о ранних троглодитидах как «трупоядных» животных, занявших пустовавшую (практически) экологическую нишу.
В этом месте концепция Б. Ф. Поршнева, видимо, едва ли будет приемлема для палеоантропологов и археологов. Она противоречит привычному представлению о первобытном охотничьем коллективе, в котором из совместного труда рождается членораздельная речь и сознание. Но так ли она противоречит археологическим данным? Факт остается фактом: первобытные орудия возникают как орудия разделки туши, и нет никаких доказательств их первоначального использования в какой-то иной функции. Вообще нет прямых доказательств коллективной охотничьей деятельности ранних археоантропов.
Так или иначе, гипотезу Б. Ф. Поршнева едва ли можно «с порога» отбросить, тем более что она позволяет объяснить прямохождение как следствие появления у верхних конечностей функции ношения.
Но самое главное, на что указывает Б. Ф. Поршнев, — проблема человека нуждается в анализе со стороны психологии деятельности, включая собственно деятельность (трудовую в первую очередь), мышление и общение. Особенное внимание автор уделяет общению, подчеркивая его значение для проблемы возникновения Homo sapiens.
Само по себе обращение к генезису общения плодотворно2, но то, как аргументирует свою позицию в этом вопросе Б. Ф. Поршнев, не может не вызвать возражений, ибо здесь в его логике есть серьезные просчеты. Во-пер-
-------------------------------------------------
1Так думает и В. П. Алексеев. См ..Алексеев В. П. Антропологические аспекты проблемы происхождения и становления человеческого общества// Сб. Проблемы этнографии и антропологии в свете научного наследия Ф. Энгельса. — М., 1972. — С. 77—78.
2Нам уже приходилось — независимо от Б. Ф. Поршнева — анализировать
стр 51
стр 45|оглавление|стр 46|стр 47|стр 48|стр 49|стр 50|стр 51|стр 52|стр 53|стр 54|стр 55|стр 56|стр 57|стр 58|стр 59|стр 60
Итак, бездонная пропасть, скачок, возникновение «на голом месте» differentia specifica человека. Есть альтернатива: непрерывный плавный переход, «усилия закидать пропасть между человеком и животным до краев: человеческую сторону — сравнениями с животными, но в гораздо большей степени животную сторону — антропоморфизмами. Такой эволюционизм не столько ставит проблему перехода от животного к человеку, сколько тщится показать, что никакой особенной проблемы-то и нет; не указывает задачу, а снимает задачу; успокаивает совесть науки, словесно освобождая ее от долга» (стр. 51).
Конечно же, Б. Ф. Поршнев совершенно прав: идея искать «однозначный отличительный атрибут человека на всем протяжении его истории» ошибочна. Ей автор противопоставляет следующую модель: последовательная смена процесса возникновения «в нейрофизиологии предков людей механизма, прямо противоположного нейрофизиологической функции животных», а затем — «снова переход в противоположность» (стр. 53—54). Этот «метод контраста» (почему не сказать — метод диалектики?) позволяет, по мнению автора, вскрыть структуру исторического процесса гораздо более убедительно, чем «методом атрибута». Кстати, в этом месте автор хвалит Н. Я. Марра и ругает его оппонентов: они-де не понимали, что «у Марра речь шла о масштабах и дистанциях совершенно иных, чем у лингвистики в собственном смысле слова, охватывающей процессы в общем не длительнее, чем в сотни лет. Так точно классическая механика макромира пыталась бы опорочить не согласующуюся с ней физику мегамира или микромира» (стр. 55).
Неверно! Не говоря уже о том, что «классическая» лингвистика оперирует периодами не в сотни, а в тысячи лет (что существенно меняет дело), полемика против Марра коренилась совсем не в «ньютоновской» ориентации лингвистов. Правильно ставя общеметодологические вопросы развития языка, его связи с развитием общественного производства, сознания, мышления, материальной и духовной культуры, Н. Я. Марр предлагал совершенно произвольные конкретные решения этих вопросов. Не его оппоненты, а сам Марр искусственно связывал «современную» лингвистику с первобытной, искал в первобытности прямые корни современного языка — и находил то, что хотел найти, хотя
стр 49
стр 45|оглавление|стр 46|стр 47|стр 48|стр 49|стр 50|стр 51|стр 52|стр 53|стр 54|стр 55|стр 56|стр 57|стр 58|стр 59|стр 60
© 2024 FavThemes